Похождения бравого солдата Швейка во время Мировой - Страница 24

Тем временем Балоун о чем-то крепко задумался и, наконец, со страхом спросил:

— Дозвольте узнать, господин старший писарь, вы, стало быть, полагаете, что из-за войны с Италией нам будут выдавать меньшие порции?

— Это же ясно, как день, — ответил Ванек.

— Иисус, Мария! — воскликнул Балоун, подпер руками голову и тоскливо уселся в уголок.

Тем и закончились в этом вагоне дебаты по поводу вступления Италии в войну.

В штабном вагоне, в виду отсутствия знаменитого военного теоретика, кадета Биглера, разговор по поводу вступления Италии в войну и создавшегося в связи с этим стратегического положения был бы, вероятно, весьма скучным и вялым, если бы подпоручик Дуб из 3-й роты до известной степени не заменил Биглера.

Подпоручик Дуб в гражданской жизни был учителем в одной из чешских гимназий и всегда необычайно усердно проявлял свою лойяльность. Для письменных работ он всегда задавал своим ученикам тему из истории габсбургского дома. В младших классах воображение детей пугали император Максимилиан, который влез на какую-то скалу и не мог оттуда спуститься, Иосиф II в роли землепашца и Фердинанд Добрый. В старших классах темы были гораздо сложнее; так, например, для седьмого класса давалась тема: «Император Франц Иосиф I как покровитель наук и искусств». Сочинение на эту тему вызвало исключение одного семиклассника из гимназии без права поступления в какое-либо среднее учебное заведение в австро-венгерской монархии: он написал, что прекраснейшим деянием этого монарха была постройка моста императора Франца Иосифа в Праге.

Дуб всегда имел неукоснительное наблюдение за тем, чтобы все его ученики с воодушевлением пели официальный гимн в день рождения императора или подобные высокоторжественные праздники. В обществе его не любили, потому что было известно, что он доносит, куда следует, на своих коллег. В городе, где он преподавал, он был членом маленького кружка величайших дураков и оболтусов, куда входил он сам, начальник окружного управления и директор гимназии. В этом тесном кружке он научился политиканствовать с точки зрения австро-венгерской монархии. Вот и теперь он начал голосом и тоном заядлого педагога излагать свои воззрения.

— В конце концов, поведение Италии меня нисколько не удивило, — говорил он. — Я еще три месяца тому назад ожидал, что так будет. Не следует забывать, что Италия за последнее время, после своей победоносной войны с Турцией из-за Триполи, весьма возгордилась. Кроме того, она сильно рассчитывает на свой флот и на настроение населения в нашей Береговой области и в Южном Тироле. Еще до войны мне пришлось говорить начальнику нашего окружного управления, что, по-моему, наше правительство напрасно придает слишком мало значения ирредентистскому движению на Юге. Он вполне соглашался со мною, потому что всякий здравомыслящий человек, которому дорого сохранение единства нашей монархии, давно уже должен был понять, до чего мы можем довести дело, проявляя чрезмерную снисходительность по отношению к таким элементам. Я прекрасно помню, что два года тому назад я в разговоре с начальником окружного управления высказал и такое мнение, что Италия — это было во время Балканской войны, сразу после инцидента с нашим консулом Прохаской — только ждет ближайшего случая, чтобы предательски напасть на нас с тылу. А вот мы и дождались! — крикнул он таким голосом, точно с ним спорили, хотя все присутствовавшие кадровые офицеры отнеслись к речи этого пустомели «из штатских» с совершенным безразличием.

— Правда, — продолжал он более спокойным тоном, — в большинстве случаев, даже во время школьных уроков, у нас забывали наше прежнее отношение к Италии и славные дни, которые переживала наша армия в 1866 году, о чем говорится в сегодняшнем приказе. Но я всегда, выполняя свой долг, задавал своим ученикам в конце учебного года, а в последний раз — перед самым началом войны, сочинение на тему: «Наши герои в Италии от Виченцы до Кустоццы», или… — и подпоручик Дуб торжественно возвысил голос: —… или «Кровь и жизнь за Габсбургов! За Австрию, великую, единую и неделимую!»

Он замолк, ожидая, по-видимому, что и другие офицеры, ехавшие в штабном вагоне, выскажут свое мнение, после чего он им еще раз доказал бы, что он еще пять лет тому назад предвидел поведение Италии по отношению к ее союзникам. Но он жестоко ошибся, ибо капитан Сагнер, которому ординарец Матушич как раз подал вечерний выпуск «Пештского Ллойда», сказал, проглядывая газету:

— Вот как? Эта Вейнер, которую мы видели во время ее гастроли в Бруке, выступала вчера здесь, на сцене Малого театра!

На этом закончились и в штабном вагоне дебаты по поводу Италии.

Батальонный ординарец Матушич и денщик капитана Сагнера Бацер, сидевшие в заднем купэ, обсуждали войну с Италией с чисто практической точки зрения, так как много лет тому назад, еще в бытность на действительной службе, оба принимали участие в каких-то маневрах в Южном Тироле.

— Хорошенькое будет дело карабкаться по горам,— сказал Бацер, — когда у капитана Сагнера, у одного, целая гора чемоданов! Я хоть и горный житель, но это совсем не то, что спрятать у себя под шинелью ружьишко и пойти подстрелить какого-нибудь зайчишку в Шварценбергском заповеднике.

— Это если нас отправят туда, в Италию. Мне тоже вовсе не охота таскаться с приказами по горам и по глетчерам. А затем, какая там будет мерзкая еда: только полента и оливковое масло, — грустно отозвался Матушич.

— А почему бы послать в горы именно нас? — возбужденно воскликнул Бацер. — Ведь наш полк был уже в Сербии, и в Карпатах, и я уж таскался с чемоданами господина капитана по горам и два раза терял их: один раз в Сербии, один раз в Карпатах, а при такой неразберихе это может случиться со мной и на итальянском фронте… Ну, а что касается тамошней жратвы…