Похождения бравого солдата Швейка во время Мировой - Страница 86

Те, которые были со шпорами, принадлежали майору, а без шпор — Швейку.

Спящие лежали, тесно прижавшись друг к другу, как котята. Швейк подсунул свою лапищу майору под голову, а майор обхватил Швейка рукой за талию.

Во всей этой истории не было ничего сверхъестественного. Это было не что иное, как исполнение господином майором своих служебных обязанностей.

Сознайтесь, читатель, что и вам приходилось наблюдать такую картину: вы сидите с кем-нибудь и пьянствуете всю ночь напролет до обеда следующего дня; вдруг ваш собутыльник хватается за голову, вскакивает и вопит: «Господи боже мой, да ведь мне же надо было быть в восемь часов на службе!» Это есть так называемый припадок служебного рвения, являющийся до некоторой степени искусственным продуктом так называемых угрызений совести. Человека, которого охватывает такой благородный энтузиазм, ничто не может отвратить от его священного убеждения в том, что он немедленно должен наверстать на службе все пропущенное. Вот такие чудаки и составляют контингент тех лиц, которых швейцары на службе ловят в коридорах и укладывают у себя в каморках на диваны, чтобы они хорошенько проспались…

Подобного рода припадок случился и с нашим майором.

Когда он проснулся в своем кресле, ему вдруг взбрело на ум, что ему необходимо немедленно допросить Швейка. Этот припадок служебного рвения проявился столь неожиданно, с такой силой и возымел такое быстрое и решительное действие, что никто вообще даже не заметил, как майор собрался и ушел.

Тем заметнее оказалось появление майора в караульном помещении военной тюрьмы. Он влетел туда, точно фугасный снаряд.

Дежурный фельдфебель крепко спал за столом, а вокруг в самых разнообразных позах дремали солдаты караульной команды.

Майор, сдвинув фуражку на затылок, выкрикнул такое невероятное ругательство, что все так и застыли с широко раскрытыми ртами; лица исказились от ужаса, и не отряд солдат с отчаянием глядел на майора, а группа гримасничающих обезьян. Майор изо всей силы хватил кулаком по столу и заревел на фельдфебеля:

— Лодырь вы, рохля, я уже тысячу раз говорил вам, что у вас не люди, а...

Тут последовало совершенно нецензурное слово. А затем, обращаясь к караульной команде, он гаркнул:

— Слушай, солдаты! Ведь у вас, когда вы спите, глупость так и прет из глаз, а когда вы, сукины дети, их насилу продерете, то ведете себя так, словно сожрали по вагону динамита.

Затем последовала длинная и пространная нотация об обязанностях караульной команды и приказание немедленно открыть камеру, где находится Швейк, так как необходимо подвергнуть Швейка новому допросу.

Вот таким образом майор попал ночью к Швейку.

Он явился к нему в состоянии, когда организм был уже целиком во власти алкоголя. Последняя его вспышка вылилась в приказание передать ему ключи от камеры.

Фельдфебель последним отчаянным усилием воли заставил себя вспомнить устав караульной службы и отказался исполнить это требование, что неожиданно произвело на майора великолепное впечатление.

— Если бы вы, головотяпы, — крикнул он на весь двор, — так и отдали мне ключи, я бы показал вам, где раки зимуют!

— Честь имею доложить, — отозвался фельдфебель, — что я вынужден вас запереть и ради вашей же безопасности приставить к вам часового. А когда вы пожелаете уйти, то постучите, пожалуйста, в дверь, господин майор.

— Дурак! — отрезал майор. — Скотина, осел, неужели ты думаешь, что я боюсь арестованного, и хочешь приставить ко мне часового, когда я буду его допрашивать? Чорт возьми, запирайте меня, и чтобы духу вашего здесь не было! Поняли?

В небольшом отверстии над дверью защищенная металлической сеткой керосиновая лампа с приспущенным фитилем испускала тусклый свет, такой слабый, что майор с трудом мог различить Швейка, который проснулся и вытянулся по-военному возле своей койки, флегматично ожидая, что получится из этого визита.

Швейка осенила мысль, что лучше всего было бы доложиться господину майору, а потому он лихо отрапортовал:

— Так что, дозвольте доложить, господин майор: один арестованный состоит налицо, особых происшествий не было.

Майор вдруг забыл, зачем он, собственно, пришел сюда, и скомандовал:

— Вольно! Где у тебя арестованный?

— Так что, дозвольте доложить, господин майор, это я самый и есть, — с гордостью заявил Швейк.

Однако майор не обратил внимания на его слова, потому что генеральские вина и ликеры начали вызывать в его мозгу последнюю алкогольную реакцию. Он зевнул так широко, что любой штатский свернул бы себе на его месте челюсть. Но у майора этот зевок просто отодвинул мысли в те мозговые извилины, которые у человека являются центрами таланта пения. Он совершенно непринужденно повалился на швейкову койку и, воображая, что очень красиво поет, завизжал, как свинья, которую колют.

Затем он повалялся на спине, как медвежонок, потом свернулся калачиком и вскоре захрапел.

— Так что, господин майор, дозвольте доложить, у вас вши заведутся, — пробовал будить его Швейк. Но ничто не помогало. Майор спал, как убитый.

Швейк с нежностью взглянул на него.

— Ну так дрыхни же, пьяная твоя рожа, — прошептал он прикрывая его шинелью. Потом он и сам забрался под шинель; так их и нашли утром тесно прижавшимися друг к другу…

Часов в девять, когда поиски майора достигли высшего напряжения, Швейк поднялся с койки и решил, что господина майора пора будить. Он несколько раз основательно потряс его за плечи и стащил с него шинель, которой тот прикрывался. Наконец, майор сел на койке и тупо уставился на Швейка, ища у него ответа на вопрос: что, собственно, случилось?